ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКИЙ ПРОЕКТ «НОВГОРОД МЕЖДУ КРИЗИСАМИ — NOVOGRADUM INTER DISCRIMINA»

Новая оптика исследования раннемодерного русского общества

Историческая география, история Балтийского пространства XVI—XVII веков, русско-шведское пограничье XVII века, история магистральных дорог Балтики в раннее новое время — вот далеко не полный перечень научных интересов историка А.А. Селина. Значительное место в исследованиях Адриана Александровича отведено социальной истории Новгорода Великого начала XVII века, во времена, названные современниками Смутой. Проект, с которым нас знакомит историк, является продолжением более ранних исследований и вместе с тем новой страницей в осмыслении истории Новгорода периода «межкризисного политического пространства» 1584—1605 годов.   Исследование социального ландшафта Северо-Запада Московского царства — Российского государства рубежа XVI—XVII веков — представляется важной задачей современного гуманитарного знания. Данный хронологический период «расположен» между двумя очень разными и, в то же время, очень близкими по времени социально-политическими кризисами. Первый из них, случившийся во второй половине XVI века, традиционно связывается с царём Иваном Васильевичем и описывается обычно как «опричнина», хотя в историографии до сих пор нет согласия, какой именно хронологический период понимать под последней, а также — были ли кризисные явления в экономике однозначно определены именно безумной политикой царя (или политикой безумного царя). Второй кризис традиционно именуется Смутным временем. С этим термином, в частности, с правомочностью использования его для обозначения кризисных процессов, также связана большая дискуссия; не завершились споры и о периодизации Смуты. Так, Р.Г. Скрынников предложил считать Смутным временем весь период, начиная со смерти царя Ивана (что лично мне кажется парадоксальным). Что касается окончания «Смуты в Московском государстве», лишь недавно в историографии восторжествовало мнение относить его к ноябрю 1618 (Деулинское перемирие) или к маю 1619 года (возвращение Филарета и других «Марбургских узников» в Московское царство)¹. Новгород Великий как город, как специфический тип общества, как специфический объект и субъект управления представляется важной моделью изучения общественных связей и политико-административных практик в меняющейся Европе пост-тридентской эпохи. Именно на глубокое изучения этих связей и этих практик направлен проект «Новгород между кризисами — Novogradum inter discrimina». Не вдаваясь в дискуссии о периодизации опричнины и Смутного времени, я предлагаю считать период 1584—1605 годов для московского политического пространства именно таким «межкризисным». Мне кажется важным рассмотреть этот период именно в перспективе исследования Северо-Запада Московского царства — Новгорода Великого. Тому есть несколько причин. Прежде всего, именно изучение данного периода, как я предполагаю, позволяет обозначить некоторый образец «нормальности» жизни Московского царства, без эксцессов опричного террора, равно как и без скатывания в архаику². Возникает возможность исследовать «нормальное» Московское царство, определить механизмы нормализации, действовавшие в раннее Новое время; в этом состоит актуальность проекта в глобальной перспективе. В то же время рассматриваемый хронологический период является принципиально важным, поскольку даёт возможность, напротив, проследить переход провинциального общества из точки стабилизации в кризисное состояние, приведшее в случае Новгорода в годы Смуты к специфическому типу политической субъектности. В историографии, прежде всего в литературе по экономической истории, высказаны следующие характеристики этого периода: экономический подъём в 1590-е годы³, сопровождавшийся, впрочем, «первыми шагами в области закрепощения крестьян»⁴, а также ужесточением холопского законодательства, сменяется жесточайшим кризисом (голодом) 1601—1603 годов, имевшим, согласно историографии 1970—80-х, многочисленные социальные последствия — рост закабалений⁵, свидетельствующий как о массовом обнищании, так и о патернализме как единственно возможном способе избежать его последствий. Утвердилось мнение о том, что именно в голоде можно наблюдать признаки и предпосылки надвигающегося политического кризиса — Смуты. Новгород Великий как большой региональный центр Московского царства имел особенности своего прохождения сквозь кризис 1570—80-х годов⁶, а также и свой путь в Смуту⁷. Однако и в предшествующий Смуте период здесь впервые фиксируется существенная социально-культурная специфика — город и его «земля» (которую нельзя считать просто уездом) становятся «пограничьем»⁸ — весьма специфическим пространством, типологически сходным с другими «пограничьями» Европы раннего Нового времени⁹. Таким образом, если Ч. Даннинг предложил рассматривать Смутное время в Московском царстве в ряду политических кризисов в Европе рубежа XVI—XVII веков¹⁰, то Новгород Великий этого периода целесообразно исследовать также в широком синхронном европейском контексте. Методологической рамкой исследования и всего проекта в целом является изучение многообразия народов и регионов Московского царства в рассматриваемый период, а также механизмов реального укрепления связей между ними, которые выдержали испытания политизацией Смутного времени, когда внешние центробежные тенденции купировались не столько административным принуждением, сколько институциональной традицией, в том числе — традицией судебной практики, выработанной именно в данный предкризисный период¹¹. Проект предполагает несколько направлений. Это изучение судебной системы и судебной практики в Новгороде Великом, дипломатической жизни на Северо-Западе Московского царства в конце XVI века, новгородской деревни 1590-х годов, куда относятся география сельского расселения, поместное землевладение, монастырское строительство и организация дворцовых волостей. Важными остаются исследования организации и управления дорожной сетью Новгородской земли, новгородских пригородов (Ивангород, Ям, Копорье, Корела, Орешек, Ладога в конце XVI — начале XVII века). Как было сказано выше, я рассматриваю здесь Новгород Великий не только в оптике раннемодерного Московского царства — Русского государства, но и в оптике пост-тридентской Европы, её Балтийского региона. Период рубежа XVI—XVII веков в историографии Восточной Европы начал разрабатываться на заре европейской. Следует обратить внимание на то, что этот период важен для осмысления национальными историографиями не только российской, но также польской и шведской. Если для понимания прошлого в Московском царстве — Российской империи место «Смутного времени» (а также, в меньшей степени, поиск причин Смуты — то ли в неправедном царствовании Ивана или Бориса Годунова, то ли в коварном замысле иноземцев) было определяющим для составителя (составителей) «Нового Летописца», то для польского национального мифа Клушинская победа (наряду с Кирхгольмом), а также триумф Сигизмунда III в 1612 году были столь же важны. Точно так же для осмысления прошлого в Шведском королевстве крайне важно было становление «великого» короля Густава Адольфа¹², «мудрого» канцлера Акселя Оксеншерны¹³ и не менее великого, чем король, канцлера Магнуса Габриэля Делагарди, потомка генералов Понтуса и Якоба Делагарди¹⁴. Так, уже в XVII веке в Центральной Европе истоки общеевропейских кризисов стали объектом рефлексии. Это сыграло существенную роль в осмыслении данного периода и в XVIII веке, причём в московской историографии, прежде всего, в произведениях кн. М.М. Щербатова. В его «Истории Российской» чрезвычайно подробно рассматривается именно рубеж XVI—XVII веков. За несколько десятилетий до работ Н.Н. Бантыш-Каменского кн. М.М. Щербатов, имея доступ к архиву Коллегии иностранных дел, создал на основе документов Посольского приказа исчерпывающий (в некоторых частях — не превзойдённый до настоящего времени) очерк дипломатической (и шире, политической) истории Московского царства в международном контексте, имея своей методологической базой работы С. Пуффендорфа¹⁵. Надо сказать, что в «больших нарративах» XIX века данный период рассмотрен гораздо менее подробно, нежели в «Истории» кн. М.М. Щербатова. Исключением, пожалуй, является «годуновиана», части «Историй» Н.М. Карамзина¹⁶ и С.М. Соловьева¹⁷, где внимание обращено на приезд в Московское царство принца Ханса и его несчастную кончину в Москве. Как правило, этот эпизод рассмотрен в контексте демонизации царя Бориса и его приближённых, берущей начало в исторических произведениях эпохи Смуты. В конце XIX — начале ХХ века впервые была сделана попытка оценить общеевропейское значение политической истории Восточной Балтики, в рамках т. н. «Балтийского вопроса». Здесь приоритет принадлежит исследованию Г.В. Форстена, предпринявшего не весьма удачную попытку ввести в научный оборот сравнительно большую выборку внешнеполитических документов данной эпохи¹⁸. Будучи опубликованными, они, однако, пребывали в забвении практически до настоящего времени; в историографии на русском языке эти памятники практически не использовались (за исключением, пожалуй, труда Б.Н. Флори, о чём ниже). Тогда же библиотекарь Юрьевского университета Б. Кордт опубликовал часть документов первых тявзинских переговоров, хранящуюся в библиотеке университета, вводя их в общую сумму данных о политической истории¹⁹. И.Я. Гурляндом в архиве Тайного приказа (разряд XXVII Государственного древлехранилища) были выявлены документы, связанные с организацией ямской гоньбы в Новгородской земле в 1602—1603 годах, а в Императорской Публичной библиотеке (ныне РНБ) обнаружены четыре и опубликованы два сборника документов по ямской гоньбе конца XVI — начала XVII века²⁰. Весьма идеологизированная историография первой половины XX века практически игнорировала события на Северо-Западе в конце XVI — начале XVII века, оценивая их как прелюдию к кризису Смутного времени и, на уровне создания идеологических продуктов, обращалась к ним лишь с реваншистских позиций «отвоевания отнятого у России в Ливонскую войну»²¹. Акцент с «годуновианы» сместился на Тявзинский мир, который также исследовался довольно поверхностно, скорее, упоминался. Единственным исследователем, всерьёз продвинувшимся в изучении политической истории Балтийского региона, прежде всего — Северо-балтийского, был И.П. Шаскольский. Впрочем, и в его работах по русско-шведским взаимоотношениям раннего Нового времени данный вопрос был исследован не весьма подробно; прежде всего рассматривались экономические статьи Тявзинского мира, и то лишь в их отношении к статьям Столбовского мира 1617 года²². В то же время в рамках исследования «крестьянской войны под предводительством И.И. Болотникова» были введены в научный оборот многие ранее неизвестные памятники по социальной истории, связанные с поместным землевладением²³. Ситуация изменилась в 1970-е годы. Вопрос о закрепощении крестьян, чрезвычайно важный для сложившейся к этому времени советской академической историографии, привёл к публикации сборников документов 1580—90-х годов, прежде всего — относящихся к текущей деятельности Поместного приказа. При этом подбор документов был в значительной степени иллюстративным — учёные старались выявить памятники, в которых содержались бы прямые указания на ограничение крестьянского перехода²⁴. В эти годы вышло два важных исследования, где была сделана попытка дать новую характеристику политической истории Московского царства конца XVI — начала XVII века, отходя от создания нарратива в контексте истории крестьянской войны — «восстания Болотникова». Это небольшая монография Б.Н. Флори, в которой впервые после трудов Г.В. Форстена политическая история Северо-Запада Московского царства исследовалась в международном контексте, с привлечением как материалов Посольского приказа, так и данных из архивохранилищ Польши²⁵. С другой стороны, это монография Р.Г. Скрынникова, давшая общий очерк политической истории Московского царства в конце XVI — начале XVII века. В этой книге Р.Г. Скрынников, видимо впервые, высказал своё мнение о начале Смуты уже в конце XVI века, со смертью царя Ивана; кроме того, сильно драматизируя политические события, известные прежде всего по нарративным источникам, исследователь ограничился лишь общим очерком социальной истории²⁶. Политическая история Северо-Запада Московского царства 1590-х годов рассматривалась, прежде всего, в разрезе изучения Тявзинского мира. Здесь особенное значение имеют работы Ю.Б. Рябошапко, итоги которых были опубликованы лишь в нескольких небольших статьях. Именно в них содержится на сегодняшний день наиболее полное источниковедческое исследование вторых тявзинских переговоров и собственно текста мирного соглашения²⁷. В контексте интереса в историографии к проблеме истории границ и пограничья следует рассматривать и новый проект публикации текста Тявзинского договора, предпринятый в 2008 году финляндским исследователем П. Крузе (Pauli Kruhse). Интересно, что сама война 1590—1593 годов практически не привлекала внимания исследователей. Обстоятельное изучение хода боевых действий по разрядным книгам предпринял в последнее время А.Н. Лобин²⁸. Ставшая классической работа Майкла Робертса о ранних представителях династии Ваза в Швеции²⁹ вскользь касается вопроса о том, что происходило на рубеже XVI—XVII веков на востоке Балтики. Московский контекст был важен для М. Робертса только в отношении изучения противостояния короля Сигизмунда (и его финляндских сторонников, К. Флеминга и А. Столарма) и герцога Карла, «Дубинной войны» и войн в Ливонии. Источники московского происхождения М. Робертсу были практически не известны; вне его поля зрения, разумеется, осталась и социальная история Восточно-балтийского пространства. Нельзя не упомянуть здесь важную работу Ю. Набера по истории Нарвы, где  история города рассматривается в общем широком контексте социальной истории Восточной Балтики. Кроме очерка политической истории, Ю. Набер показывает, как пространство по обоим берегам Наровы уже в 1580-е годы имело потенциальную возможность стать единым социальным (и конфессионально многообразным) пространством³⁰. В большой работе П.Д. Локхарта, посвящённой становлению «Шведской империи» в начале XVII века, политическая история рассматриваемого периода оценивается лишь в самом общем ключе. Особый акцент сделан на значении Тявзинского мира для укрепления шведско-московского пограничья накануне московской Смуты. Этому сюжету в книге уделено столько же места, сколько и значению Варфоломеевской ночи для укрепления монархии шведских Ваз³¹. Следует назвать ещё серию важных работ, касающихся проблематики социальной истории Восточной Балтики. Это исследования В. Кравчука по истории «шведов в Речи Посполитой» — значительной группы эмигрантов из Шведского королевства в Польшу и Литву, оказавшихся там после детронизации короля Сигизмунда. Книги Кравчука характеризуются глубоким погружением в историографию истории Восточной Балтики, а также — просопографическим подходом, позволяющим делать широкие и обоснованные обобщения по социальной истории этого региона³².

1 Скрынников Р.Г. Борис Годунов. М., 1979. С. 31 и далее.
2 Павлов А.П. Государев двор и политическая борьба при Борисе Годунове (1584—1605 гг.). СПб., 1992. С. 133.
3 Аграрная история Северо-Запада России в XVII в. Население, землевладение, землепользование. Л., 1989. С. 9.
4 Анпилогов Г.Н. К вопросу о законе 1592—1593 гг., отменившем выход крестьянам, и урочных летах // История СССР. 1972. № 5. С. 161–171; Аракчеев В.А. Закрепостительные мероприятия в русском государстве в начале 1590-х гг. // Известия РГПУ им. А.И. Герцена. 2008. № 81. С. 60–66.
5 Панеях В.М. Холопство в XVI — начале XVII века. Л., 1973. С. 154–155.
6 Именно новгородский материал, как наиболее исследованный в рамках семинара А.Л. Шапиро (что вылилось в четырёхтомную публикацию «Аграрной истории Северо-Запада России»), как правило, используется для иллюстрации кризиса 1570—80-х гг. Ср.: Яницкий Н.Ф. Экономический кризис в Новгородской области в XVI веке. Киев, 1915; Дегтярев А.Я. Русская деревня в XV—XVII веках. Очерки истории сельского расселения. Л., 1980.
7 Селин А.А. Смута на Северо-Западе в начале XVII века : очерки из жизни новгородского общества. СПб., 2017.
8 Подробнее: Селин А.А. Русско-шведская граница 1617—1700 гг. Формирование, функционирование, наследие: Исторические очерки. СПб., 2016.
9 Krom M.M. Changing Allegiances in the Age of State Building. The border between the Great Duchy of Lithuania and the Great Principality of Moscow // Imaginied. Negotiated. Remembered. Constructing European Borders and Borderlands. 2012. P. 15–30. (Mittel- und Östmitteleuropastudien. Bd. 11); Katajala K. Drawing Borders or Dividing Lands?: The Peace Treaty of 1323 between Sweden and Novgorod in a European context // Scandinavian Journal of History. 2012. Vol. 37. Nr. 1. P. 23–48.
10 Dunning Ch. The precondition of Modern Russia’s First Civil War // Russian History/Histoire Russe. Vol. 25. Nr. 1—2 (Festschrift for A.A. Zimin). 1998. P. 119–131.
11 Эта методологическая рамка разрабатывалась и разрабатывается в рамках долгосрочного проекта Программы фундаментальных исследований НИУ ВШЭ «Трансформация режимов управления разнообразием» в 2012—2021 гг. в Центре исторических исследований НИУ ВШЭ — Санкт-Петербург.
12 Hallenberg J. Svea Rikes historia under konung Gustaf Adolf den Stores regering. Stockholm, 1790; 1793; 1794; 1796.
13 Wetterberg G. Kanslern Axel Oxenstierna i sin tid. Del. 1 och 2. Atlantis, 2002.
14 Подробнее: Vetushko-Kalevich A. Compilation and Translation. Johannes Widekindi and the Origins of his Work on a Swedish-Russian War. Lund, 2019. S. 20–22.
15 Щербатов М.М. История Российская с древнейших времен. Т. 7. Ч. 1. СПб., 1904. С. 53–54, 61, 104—105.
16 Карамзин Н.М. История государства Российского. М., 1988. Кн. 3. Т. 11. С. 29–34. Примечательно, что для Карамзина основным источником, повествующим об убийстве принца по научщению С.Н. Годунова, является Никоновская летопись (прим. 70), в рассказе которой говорится о том, что принц не перешёл в православие и умер «некрещен» (по контексту — такой переход предполагался, в прим. 66 Н.М. Карамзин даёт ссылку на запись Латухинской степенной книги «онъ же (Іоаннъ) восхотѣ креститися»).
17 Соловьев С.М. Русская история. Т. 8. Гл. 1.
18 Форстен Г.В. Акты и письма по истории Балтийского вопроса в XVI и XVII столетиях. Вып. 1; 2. СПб., 1889; 1893.
19 Cordt B. Die Verbandlungen des Waffenstillstandes von Teusina, 1593. Ein Beitrag zur Geschichte der Bezienhungen Schwedens zu Russland im 16. Jahrhundert, Dorpat 1892.
20 Гурлянд И.Я. Новгородские ямские книги. Ярославль, 1900.
21 Ср.: Филюшкин А.И. Изобретая первую войну России и Европы. Балтийские войны второй половины XVI в. глазами современников и потомков. СПб., 2013. С. 235, 274–275, 601, 608, 609; Каменский А.Б. Россия в XVIII столетии. История и память. Исследования по социальной истории и исторической памяти. М., 2017. С. 288.
22 Шаскольский И.П. Столбовский мир 1617 г. и торговые сношения России с Шведским государством. М., 1964. С. 25–27; 213–214.
23 Восстание И. Болотникова: Документы и материалы. М., 1959.
24 Анпилогов Г.Н. Новые документы о России конца XVI — начала XVII в. М., 1967.
25 Флоря Б.Н. Русско-польские отношения и балтийский вопрос в конце XVI — начале XVII века. М., 1973.
26 Скрынников Р.Г. Россия накануне «смутного времени». М., 1981.
27 Рябошапко Ю.Б. 1) Из внешней критики Тявзинского мирного договора 1595 г. // Материалы студенческой конференции МГИАИ. Вып. 1. М., 1063. С. 78; 2) Тявзинские переговоры 1594—1595 гг. // Социально-политическая история СССР. М.-Л., 1974. Ч. 2. С. 25–68; 3) Русско-шведские отношения на рубеже XVI—XVII веков // Вопросы истории. 1977. № 3. С. 26–39; 4) Выработка текста Тявзинского договора 1595 года // Вопросы истории. 1980. № 12. С. 160–163.
28 Лобин А.Н. Пушки Смуты. Русская артиллерия 1584—1618 гг. М., 2021. С. 78–84.
29 Roberts M. The Early Vasas: A History of Sweden, 1523—1611. Cambridge, 1968.
30 Naber J. Motsättningarnas Narva. Statlig svenskhetspolitik och tyskt lokalvälde I ett statsreglerat samhälle, 1581—1704. Uppsala, 1995 (Opuscula Historica Upsaliensia 15).
31 Lokhart P.D. Sweden in the Seventeenth century. 2004. P. 16–17. 32 Krawczuk W. Wierni Królowi. Szwedzi i Finowie na uchodźstwie w Rzeczpospolitej Obojga Narodów w pierwszej połowie XVII wieku. Krakow, 2019.

Адриан Селин