«КАК СКАЗАТЬ ТЕБЕ, ДРУГ МОЙ, О НАСТОЯЩЕМ ПОЛОЖЕНИИ СВОЁМ?»
Давно ли вы писали письма? Брату или сестре? Близкому другу? Писание писем требует не только времени, но и сосредоточенности ума и сердца. Казалось бы, в век поголовной грамотности письма должны стать повседневностью. Но, к сожалению, наблюдается явление обратное — письма практически исчезли из обихода: их заменили телефоны, SMS-сообщения и видеозвонки. А мы, в результате, потеряли эпистолярную культуру — культуру общения посредством переписки. Кроме того, письма — клад для историков. Как бы ни освещали нашу жизнь современные средства массовой информации, для полной картины эпохи всегда будет необходимо восприятие действительности отдельными людьми.
Общий гербовник дворянских родов
Всероссийския империи, начатый в 1797 году.
[СПб., 1799—1840]. Ч. 2. С. 126
Павел Павлович Храповицкий закончил естественный факультет Петербургского университета, получил должность мирового посредника, затем активно участвовал в подготовке крестьянской реформы и отмене крепостного права, был членом Новгородской губернской земской управы, а в последние годы работал в Петербургском Поземельном Банке, обеспечивающем проведение реформы. Скончался в 1888 году.
Павел Павлович Храповицкий — сестре Евгении Павловне.
12 мая 1857 года
<…> Теперь опишу тебе, как нечаянно устроилась моя будущность. Слыхала ли ты когда-нибудь об одной г[оспо]же Сухановой? Она познакомилась тому два с половиной года с Зубовыми[1]. Эта особа — вдова, имеет троих детей и несметное богатство. У ней в доме жила её двоюродная сестра мадемуазель. Обе они племянницы м[адам]м Екатерины Владимировны Родзянко[2]. <…> Я часто видел м[адмуазе]ль у тётушки и всегда восхищался её любезностью и приятным светским умом, но так как я всегда бываю бука в обществе, то и мало сближался с ней. Впрочем, я ясно замечал, как эта девушка выдаётся между всеми другими светскими барышнями. Она подружилась с Натали[3] и была с ней очень откровенна. Часто жаловалась она, что ей тяжело вести светскую жизнь и быть постоянно окружённою в доме своей кузины пустейшими молодыми людьми.
Надо тебе заметить, что под конец оказалось, что Суханова вообще пользуется плохою репутацией и что дом её наполнен самыми безнравственными или отвратительными господами, которые ухаживают за ней, несмотря на то, что она <…> Бахметьеву, который есть полный хозяин в доме. Вот для того, чтобы прикрыть свою жизнь приличием, г[оспо]жа Суханова и уговорила обманом свою кузину жить с ней. Можешь себе представить, каково было житьё этой бедной девушки!
У ней нет родителей, из родных только две сестры, обе замужем за помещиками в Харьковской губернии. Ты спросишь, почему же она не уехала к сёстрам. Но, с одной стороны, мужья её сестёр сами по себе чрезвычайно неделикатные люди, а с другой стороны, все они в такой степени боятся не повиноваться воле Сухановой, что ни за что не хотели бы позволить м[адмуазе]ль оставить дом её кузины без её согласия и не дали бы пристанища. Таким образом, она должна была молчать и переносить жизнь несносную и тяжёлую. Но мало того: нынешнюю весну Суханова вздумала отправиться с Бахметьевым в чужие края и требовала непременно, чтобы м[адмуазе]ль поехала с нею. Но та, испытав уже один раз совместную поездку, прямо восстала против её намерения.
Тогда это так взбесило Суханову, что она решила, во что бы то ни стало, погубить бедную девушку, и тут уже тиранство её вышло из границ: ты не можешь себе представить, Женя, какие вещи творятся в наш век в доме светской дамы, которую принимает здесь лучшее общество. До сих пор м[адмуазе]ль ни разу никому не жаловалась на своё положение, и только тогда, когда уже действительно положение её сделалось серьёзно опасным, она сказала об этом Зубовым и, не видя другого исхода из всего этого, она обратилась к начальнице общества сестёр милосердия и просила её принять в число сестёр.
Когда Суханова узнала об этом, то решила уничтожить и этот путь спасения для своей жертвы: заперла её в комнатах и послала к ней доктора, который сказал ей, что при малейшем покушении не повиноваться воле Сухановой он свидетельствует её сумасшествие и отправляет в сумасшедший дом. К счастью, Зубовы узнали об этом и уведомили Екатерину Владимировну, которая преподала хороший урок Сухановой и заставила её выпустить м[адмуазе]ль. Тогда-то она стала часто ездить к Зубовым, я виделся с ней и близко сошёлся с ней.
Признаюсь, меня не могла не тронуть несчастная жизнь этой девушки, тем более, когда я видел, с каким терпением она переносит всё и с каким мужеством борется со своим несчастьем. Не желая сделать какого-нибудь вреда репутации своей кузины, она не хотела даже сказать Родзянкам ничего о своём положении, потому что знала, что если Родзянки не будут принимать Суханову, то никто больше не примет её в свете. Она согласилась на просьбы своей кузины отложить своё намерение идти в сёстры милосердия также для того, чтобы заставить умолкнуть все слухи, и, наконец, согласилась, впрочем, отчасти по необходимости проводить Суханову до Харькова, где поселится пока у сестёр. Я говорю «по необходимости», потому что ей не у кого остаться здесь. <…>
Тогда, Женя, я решился предложить ей помощь свою. Описывать тебе, как трудно мне было высказать своё предложение, чтобы оно, с одной стороны, не обидело её, а с другой, чтобы она была уверена, что это не простая вспышка — я считаю, жизнь петербуржца — дело решённое. Моё предложение было принято с одним только условием: чтобы я не обязывался ничем и, если найду препятствия к исполнению своего намерения, то тотчас же отказался бы от него, не увлекаясь понятием о чести.
Я знаю, каких трудов мне будет достигнуть как позволения папеньки, так и устроить свои дела. Но всё пошло лучше,
чем я ожидал. Наталья Петровна поехала со своей кузиной в Харьков и по отъезде её за границу поселится пока у своих сестёр. Мы часто пишем друг другу. Я много говорил ей о тебе, Женя.
Между тем я написал обо всём Кате, и она была так счастлива, что уехала склонить на свою сторону Дрейер[4], которая говорила обо всём папеньке, и судя по тому, как папа это выслушал, ни мало не сомневается, что успеет во всём. Она скоро приедет в Петербург и обещала мне даже снабдить капиталом, нужным для исполнения планов.
14 июня 1857 года
<…> Как сказать тебе, друг мой, о настоящем положении своём? Хотелось бы разделить своё счастье, но ведь ты не одобряешь его, тебе, может быть, даже неприятно будет читать это письмо. Впрочем, если ты потому только не согласишься с моим намерением, что думаешь, что я испорчу свою карьеру, то позволь успокоить тебя на этом: очень надо тебе сказать, что я получил от папа позволение жениться и нужные средства для этого, т.е. деньги. Часть их будет употреблена на то, исправить в Ватагине флигель так, чтобы можно было прожить в нём осень и часть зимы. Для этого нужно будет переделать полы, печи, крышу и окна, потом купить несколько мебели, обои, нужное бельё и посуду.
Другая часть денег назначена для моей поездки к тебе и от тебя в Харьковскую губернию, для подарков, для свадьбы, которая будет у сестры моей невесты в конце августа, и, наконец, обратной поездки в Ватагино в начале сентября. <…>
Теперь я приехал сюда в Петербург для получения своих бумаг и для того, чтобы вместе с Дрейер купить здесь всё, что нужно. Что заставляет тебя, друг мой, не соглашаться с моим намерением? Мне кажется, что главное происходит оттого, что ты не поняла хорошенько моего письма, и именно оттого, что оно было бестолково написано. Я вовсе не имел намерения закабалиться навеки в деревню и ещё под власть Дрейер. Ты знаешь мой прежний план, и, кажется, одобряла его: по выходе из университета не служить нигде год или полгода, а приготовиться на магистра и потом уже искать себе место профессора или вообще какой службы. Я вовсе не изменял этому плану, но только вместо того, чтобы прожить этот год без службы в Петербурге, я теперь уже ищу себе места на каком-нибудь заводе, где бы мне дали небольшое жалование и казённую квартиру, и надеюсь, что получу такое место. <…> Если же теперь я хлопочу об устройстве флигеля в Ватагине, то это потому, что я не уверен прямо к осени получить место, и может быть, мне придётся несколько выжидать, и для этого нужно иметь уголок, где бы жить.
Обстоятельства не позволяют мне откладывать свою женитьбу, и потому все распоряжения, о которых я писал тебе, необходимы, хотя и сопряжены с издержками. Я часто говорил тебе, Женя, что я решительно не создан жить одному, что непременно рано женюсь. И ты, как мне помнится, никогда не желала, чтобы жена моя была очень богата и знатного рода. И мне кажется, что ты не потому теперь так восстаёшь против моей женитьбы, что Натали бедна и, хотя из хорошей фамилии, но всё же не знатная. Что касается до внутренних качеств её, то вовсе не знаешь её, и я уверен, что когда познакомишься с ней, то будешь рада за меня, что судьба свела меня с такою женщиною. И тогда, Женя, поверь мне, что тебе досадно будет, что ты так жестоко нападала на моё настоящее намерение.
До свидания, друг мой, пиши мне в деревню: я успею ещё там получить ответ на это письмо.
Твой брат П. Храповицкий.
От автора
Жизнь П.П. Храповицкого сложится счастливо. В семье родится четверо сыновей. Третий сын, родившийся в Ватагине 17 (29) марта 1863 года и наречённый Алексеем, со временем станет известным иерархом Русской Православной Церкви — митрополитом Антонием, одним из кандидатов на патриарший престол во время восстановления Патриаршества в ноябре 1917 года. Эмигрировав в мае 1918 года в Европу, он создаст там Русскую Православную Церковь за границей и возглавит её архиерейский Синод. Скончался 10 августа 1936 года, в Югославии. Герой истории Павел Петрович войдёт в комитет по подготовке отмены крепостного права, а затем примет активное участие в работе новгородского земства.
А вот что писала несколькими годами раннее Екатерина Павловна Храповицкая отцу Павлу Александровичу. Эти письма привлекают живым слогом, наблюдательностью и не уступают журналистским репортажам.
Екатерина Павловна Храповицкая — отцу Павлу Александровичу.
Воскресенье, 5 марта 1850 года
Не спрашиваю у вас, милый папенька, как Вы провели масленицу. Верно, не иначе, как и в прошлые года: утром сняли цветы в теплицах, за обедом умеренно кушали блины с икрой, вечером приготовляли семена или беседовали с нашими добрыми соседями.
«Русская разгульная масленица». Лубок.
ГИМ. ГК 40656883
Расскажу Вам, как праздновали масленицу жители Москвы. С понедельника начались утренние и вечерние спектакли, во вторник был маскарад в собрании и в четверг — тоже, не для одних членов, но для всех желающих, в субботу дневной бал, всегда великолепный. В этот день вся Москва обедала в Новотроицком трактире. Сегодня по подписке большое гуляние. Все соберутся сначала на Пресненских прудах кататься с гор, потом поедут кататься и кутить под Новинское, где построены балаганы, качели. И всю неделю было большое гуляние. Вечером в собрании детский бал, в театре — маскарад. Тем и кончаются все увеселения.
Теперь следует сказать нечто и про нас. В понедельник у нас обедали Дмитриев и Межаков[5], вечером мы были у Степановых. Во вторник пригласили нас Дмитриевы ехать с ними в театр. Играли драму «Материнское благословение», но я предпочла провести вечер у Межаковых.
В среду весь день мы пробыли дома. Вечер провели у Степановых. Собрались ехать в последний раз в маскарад, но отдумали. В пятницу я весь день оставалась дома. Павел Алексеевич с Леной[6] пробыли весь вечер у Прудниковых. Вчера мы завтракали у Дмитриевых блинами. Походили по бульвару в толпе гуляющих зевак, послушали разговоров до крайности смешных и, чтобы вполне насладиться, вошли в один из балаганов, что-то вроде цирка. Не знаю, как описать Вам удивившее нас зрелище. Лучше перескажу слова Павла Алексеевича: если на лошадях было не очень хорошо, зато пантомима была прескверная, одни надписи на балаганах стоит запомнить — так они хороши. <…>
Сегодня утром я пойду к Ухтомским[7], обедать будем дома, а вечером будем в театре, дают балет «Катерина», и в нём танцевать будет Сенковская[8]. Павел Алексеевич просит кланяться Вам от него. Он теперь очень занят, поэтому и не пишет Вам. Утром он работает. По отсутствию обер-секретаря он исправляет его должность, также и свою. Всякое утро он отправляет в вечность по четырнадцати и более блинов, после такого труда заняться письмами неудобно, он очухивается сельтерской водой. Вечером он никогда не свободен.
Прощайте, милый папенька!
Потом я пойду смотреть картинную галерею Ростопчиной[9] и знакомиться с оранжереей.
Преданная Вам дочь Катя.
Воскресенье, 9 апреля 1850 года
Мой милый Папенька!
Прощается с нами зима, снегу на улицах совсем уже нету, всю неделю стояла ясная, тёплая погода, со вчерашнего утра идёт дождь. Не далее прошлого воскресенья мы ездили в санях в очаровательное Архангельское, и дорога была очень порядочная. Теперь весь снег сошёл, кроме некоторых вечно грязных переулков. Везде можно ходить пешком.
В понедельник Лена и я провели вечер у Ухтомских. В первый раз только тётенька Мария Дмитриевна увидела Лену, которую ей очень хотелось видеть, но никогда не случалось ей быть дома, когда Лена к ней приезжала, а когда она приезжала к Лене, то не находила её дома. Они пролюбезничали весь вечер и очень друг другу понравились.
Этот год несчастлив для Ухтомских: не очень давно скончался князь Голицын, муж сестры Марии Дмитриевны[10], весьма любимый и уважаемый старичок. Его сын был женихом, несмотря на его 19 лет, и по желанию покойного отца через шесть недель после его кончины женился на очень милой девице, гораздо его старше — 23 лет. Тотчас после всего этого в их семействе была пренеприятная история, наделавшая шуму по всей Москве. Всякий её только вёл по-своему: уверяли вообще, что княгиня Голицына не только хотела лишить единственного сына всего её имения, но оспаривала у него его собственное — всё по убеждению одного монаха Зыкова[11], с которым она была дружна. Этот Зыков был прежде первый франт в Москве и, вероятно, чтобы им больше занимались, пошёл в монахи и сделался модным монахом в Донском монастыре.
Не знаю, много ли он мог иметь влияния на княгиню Голицыну, но его обвиняют в том, что она притесняла сына, с которым, впрочем, жила вместе и с виду — в согласии.
Зыкова однажды схватили вечером на улице и порядочно поколотили. Кто заступался за Зыкова, кто — за обер-полицмейстера, и ещё это дело не кончилось, когда Зыков, не очень известно по какой причине, зарезал княгиню Голицыну. Это происшествие, случившееся третьего дня, занимает теперь всю Москву, и вряд ли кто разберёт эту запутанную историю.
Мне жаль тётушку Ухтомскую. Она очень любила сестру, и они виделись почти каждый день. Все жалеют молодую княгиню Голицыну, вступившую в новое семейство, поражённое столькими горестными ударами.
В среду мы навестили добрейших Лукьяновых, провели у них приятный вечер. Они нас принимают со всевозможным радушием, как лучших друзей, и со всем тем — без приторных угождений и приветствий. Лукьянов предлагает нам поехать на несколько дней летом в Архангельское. Лена не хочет там пробыть более одного дня. Но её не занимают ни цветы, ни сад, ни чудный вид, а чтобы всё это рассмотреть хорошо, надо для любителя больше одного дня, потому я непременно проживу там одна с семейством Лукьяновых неделю летом — не лишу себя величайшего для меня наслаждения, постараюсь устроить для себя это. Там забуду Москву и все треволнения моей жизни в сём почтенном граде, и в сём Архангельском буду мечтать о прошедшей его славе и о милейшем для моего сердца сём Архангельском, о том, где и в эту минуту все мысли искренне Вас любящей и почитающей дочери Вашей Кати Храповицкой.
Понедельник, 7 января 1852 года
Милый Папа!
<…> мы не смели и думать жаловаться на неудобства этой кареты, так мы были рады, что попали сюда по милости добрых людей. Вскоре нашлись и протекторы: Ухтомский, который сидел позади нас. Он положил нам свой чемодан под ноги, чтобы теплее было, и усердно предлагал мне подушку, уверяя, что она лишняя, но я отказалась решительно.
Другой сосед наш с левой скамейки просил убедительно поменяться с ним местом, чтобы мне не сидеть у самой двери, которую поминутно отворяли, у него же была тоже подушка. Третий наблюдал, чтобы не капало на нас с потолка, и часто приказывал вытирать. Кондуктор, которого место мы заняли, был во всю дорогу как нельзя более внимателен. Он простоял всё время у наших дверей снаружи, иногда приходил в вагон погреться, но так как кто-то сломал у двери замок, то обер-кондуктор обслуживал её, чтобы она не отворялась. Выходил из вагона каждый раз, чтобы покурить.
Однажды он воротился с Садовским, <…> ему место досталось где-то между вагонами. Он пришёл к нам и одну станцию проехал с нами. Мы сидели тогда рядом на скамейке, а Поль в уголке у наших ног на чемодане. Добрейший Ухтомский, видя, что он нам знакомый, хотел было уступить своё место, а сам проехать станцию стоя, но мы не захотели употреблять во зло услужливость, и Поль поместился на чемодане.
Приехав в вокзал, протектор № 2 взял наш чемодан и отнёс на улицу, потому что на дворе у них извозчики очень дороги, там нанял для нас и чемодана широкие сани с полостью за двугривенный и, когда Поль ему самому дал за труды двугривенный, потому что мелких денег других не было у него, то он был очень благодарен, как будто никак не ожидал вознаграждения за свои о нас заботы.
Мы приехали в Петербург в час. Ехали очень скоро, особенно приближаясь к Петербургу. До сих пор плохой порядок в вагонах. Машина часто немного портится, и тогда останавливаются на несколько часов посреди дороги, покуда пошлют на станцию за другой машиной. По этому случаю поезд и опоздал так в Окуловку.
У нас большую роль играл сальный огарок, когда он стал приближаться к концу, в пассажирах начало сказываться великое беспокойство, как достать другой. Кондуктор говорил, что свою свечу зажёг бы, да нет и неоткуда взять и за деньги. Однако огарок, наконец, догорел и потух, и мы остались в совершенной темноте. Кто ворчит, кто храпит, кто бредит. Отыскалась где-то целая свеча! То-то роскошь! Её зажгли, но не думайте, чтобы вставить в шандал[12]. Его у нас не было, её держали всё время в руках.
Ещё довольно забавная была перебранка кондуктора с каким-то чиновником за сломанный замок. В первом и втором вагонах есть лампы, но они очень худо устроены: вставляются и зажигаются сверху. Масло стынет и худо горит. Ламповщика нет, а их дело исправляют кондукторы кое-как, на авось, да им и нельзя, и некогда пачкаться маслом. Лампы невычищенные, наконец, отказываются служить, и одной даме весь салоп облит был маслом, которого там очень накопилось.
Я приехала прямо к Зубовым, нашла всех в добром здравии, видела Сергея Алексеевича, Прасковью Васильевну[13]. Вечером Зубовы собирались на вечер к Мамонтовой и меня уговаривали ехать. Заметив, что во всю прошедшую ночь я не смыкала глаз, однако не отказалась… <…>
Сегодня Зубовы зовут меня в театр на бенефис Максимова, но я не пойду, и без меня их будет много в ложе.
Прощайте, милый папа.
Ваша Катя.
Суббота, 10 мая 1852 года
Милый Папенька!
В один прекрасный (т.е. жаркий), день пришла к тётушке и мне охота идти на богомолье в Сергиевский монастырь[14]. Мы оделись в летние платья и отправились — начало хорошее. Дойдя до конца Караванной, нам показалось жарко и утомительно идти до городской заставы, и мы нашли дрожки, чтобы проехать эти четыре версты и потом уже продолжить путь пешком. Но, доехав до заставы, нам так стало прискорбно расстаться с покойными дрожками, мы неприязненно посмотрели на пыльную дорогу, на солнце и жалостно на свои ноги и решили после краткого совещания не слезать с дрожек, так как было только намерение, а не обещание идти пешком.
Приехали мы в монастырь, помолились чудотворному образу, сделали визит красавцу-настоятелю и поехали дальше, в Петергоф. Милая Соня Ликардова очень обрадовалась нашему посещению. Она так мило хозяйничала, угощала нас, и сама так была счастлива в тот день, что он останется в моей памяти в числе приятнейших, проведённых мною в Петербурге.
Мы осмотрели дворец, побывали в оранжереях, и там я достала для Вас цветок, какого у Вас нет, и даже два: один из них род турецких бобов — огромный, пунцовый, с очень красивым цветом. Другое растение — мак, очень красивый. Моего розана я всё ищу, мне уже обещали достать его. Возвращались мы из Петергофа всё в тех же дрожках, поздно вечером. Ночь была чудесная. Мы везли букеты цветов, а извозчик наш, честнейших правил мужик, всю дорогу рассказывал нам о разных случаях, виденных и испытанных им в жизни. Он изъяснялся так мило, завлекательно и чуть смешно, что мы, не заметив того, приехали в город.
В день именин Николая Алексеевича Перендского я провела у него вечер и познакомилась с сёстрами его жены. Они очень милые особы. Агин[15] тоже там был душою общества. Все, кто его знает, не могут не любить этого весёлого, добродушного прекраснейшего человека. Он очень внимательный учитель и так любезен, что остаётся три-четыре часа для урока. Я очень желаю, чтобы он провёл у нас несколько дней этим летом. Он сам этого желает, но обещать не смеет.
Мои друзья Поливановы[16] часто посещают нас. Вася хочет ехать вместе с нами в деревню, я стараюсь поддерживать его в этом добром намерении. Вчера он весь день пробыл с нами, помогая Адели переписывать её новые сочинения — пять дней в уездном городе. Сегодня он снова для этого приедет, и Агин тоже скоро будет для урока. То-то будет весёлая компания!
Уж до чего мне хочется в деревню — так этого и сказать нельзя. Наташа и я только об этом и бредим. <…>
Прощай же, любимый Папа. Вот ещё мои родственники Григоровичи мне сказали вчера, что очень меня полюбили. Я этого желала, потому что сама их обожаю, и Агина, и Васеньку тоже. Все они равномерно меня любят, весьма приятно.
Ваша Катишь.
Павел Павлович Храповицкий — сестре Екатерине Павловне
Ватагино, 6 ноября 1860 года
Милая моя и высокопоставленная почтением нашим особа Катерина Павловна! Просыпаюсь сегодня поутру в Ватагине, смотрю: темно, невесело. Я один, семья ещё в Архангельском по случаю переделки печей… <…> Является Никанор, вносит большую корзину и подаёт письмо. Читаю. Выходит, я именинник — письмо от твоей милости и с поздравлением. Из корзины, прибывшей из Питера, вынимаются подарки от жены и генеральши Дёминой. Опять выходит, я именинник. Вот и возрадовался я, захотелось поскорее благодарить за внимание и память столь близких и крепко любимых людей. Сейчас бы полетел в Архангельское к жене, да нельзя: надо подождать посланного в Боровичи — он должен привезти денег. Затем, отложив порыв своей благодарности относительно супруги на два часа, хочу воспользоваться этим временем и удовлетворить порывы такой же благодарности сестре своей милейшей, которая так великодушно простила мне долгое молчание.
Ты описываешь, хотя кратко, но отчётливо, как вы проводите время в Богоспасаемом граде Валдае. Душевно радуюсь за вас, что всё совершается по желанию вашему. Одно только обстоятельство печалит меня: это не вполне удовлетворительное состояние твоего здоровья. Но я всё надеюсь, что постоянное наблюдение доктора, вероятно, искусного, мало-помалу поправит твоё здоровье. По твоему описанию, доктор ваш — человек просвещённый и, следовательно, не может смотреть на свою деятельность как на ремесло, а, вероятно, серьёзно занимается избранной частью. А уже из этого я вывожу заключение, что доктор он искусный.
Я не теряю надежды скоро повидаться с вами и поэтому не пускаюсь в описание пребывания своего в Петербурге и впечатлений, оттуда вывезенных. Скажу коротенько, что прожил там 12 дней, был на выставке 10 раз, два дня читал окончательную работу редакционных комиссий по крестьянскому делу, представленную ими в Главный Комитет по этому делу, именно: 1) общее положение о крестьянах, 2) частное положение для отдельных местностей, 3) положение о дворовых людях и 4) правила о введении этих положений в губерниях. Из сего ты можешь заключить, что впечатления петербургские главным образом относятся к сельскому хозяйству, которым делом я теперь занимаюсь так усердно, что Натали моя находит, что я чуть не помешался на этом.
Подробно расскажу обо всём при свидании, а теперь узнай, как мы прожили три недели у папа. Я всё возился со своими проектами хозяйства, Натали прихварывала от времени до времени, читала мне газеты и «Русский вестник». Мы вместе с ней горячо следим за политикой. Часа два всякий день живём душой в Италии, браним подлое направление, принятое в делах России, восхищаемся речами Джона Рассела17, потом ходим до невероятности, спим много, с папа проводим вечера. Он здоров и в духе, раскладывает пасьянсы. <…>
Но вот во вторник кончается наше странствование по чужим углам, засядем на зимовке, да не очень прочно. Натали собирается ещё раз съездить в Питер. Мне придётся поехать в Крестцы. И я постараюсь тогда украсть несколько дней, чтобы съездить к вам, а именно, когда Натали будет в городе, а то много мы с ней и без того разлучаемся.
Однако посыльный из Боровичей приехал.
До свидания. Целую тебя и мужа сердечно, и прошу передать Натали, если она ещё у вас, мой душевный поклон. Тётушка уехала отсюда в среду. Деток поцелуй.
Твой брат Павел.
[1] Дворяне Зубовы; Павел Алексеевич Зубов (1820—1901) — вологодский дворянин, муж Елены Павловны Храповицкой.
[2] Екатерина Владимировна Родзянко, урождённая Квашнина-Самарина (1794—1877) — фрейлина двора, начальница Петербургского училища ордена Святой Екатерины в Санкт-Петербурге. [3] Наталья Петровна Веригина (1834—1888), в замужестве Храповицкая, дочь помещика Харьковской губернии. [4] Дрейер Аделаида Густавовна, гувернантка и экономка в доме Храповицких. [5] Межаковы — вологодские дворяне. [6] Зубовы — Павел Алексеевич и Елена Павловна (Храповицкая). [7] Ухтомские — родственники Храповицких. Александр Иванович Ухтомский — брат Маргариты Ивановны Ухтомской, в замужестве Храповицкой (1796—1831), матери автора письма. Его жена — Мария Дмитриевна, урождённая Голицына (1801 — после 1854). [8] Речь идёт о Екатерине Александровне Санковской (1816—1878) — русской артистке балета. [9] Ростопчина Евдокия Петровна, урождённая Сушкова (1811—1858) — русская поэтесса, переводчик, драматург, хозяйка литературного салона. Была замужем за Андреем Фёдоровичем Ростопчиным, сыном московского генерал-губернатора. [10] Николай Яковлевич Голицын (1788—1850), генерал, участник Отечественной войны 1812 года; сестра Марии Дмитриевны Ухтомской — Вера Дмитриевна, в замужестве Голицына (1807—1850). [11] Речь идёт о трагической смерти В.Д. Голицыной, в убийстве которой в 1850 году обвинён Николай Семёнович Зыков и приговорён к 20 годам каторги. [12] Вид подсвечника. [13] Зубовы: Сергей Алексеевич (1815—1881) и Прасковья Васильевна, урождённая Погоржанская (1821—1860), жена Петра Алексеевича Зубова. [14] Троице-Сергиева пустынь в Стрельне. [15] Речь идёт об Александре Алексеевиче Агине (1817—1875) — русском художнике, создателе жанровой иллюстрации, получившем по окончании Петербургской академии художеств звание учителя рисования. [16] Костромские помещики, родственники Зубовых.