ЗАПИСКИ АРХИВИСТА

Автор этого письма^[1] на момент его написания был студентом Киевской Духовной Академии и направлялся паломником в Грецию, на Афон — будущий митрополит Новгородский и Старорусский Арсений. Его родители проживали в селе Комарово, что в Бессарабии, на молдавской окраине Российской империи. Представляете, сколько интереса проявили односельчане к такому посланию?!

«г. Константинополь, 1883 г., июль 1-го дня. Пантелеймоновское подворье.

Милые и дорогие родители, Папаша и Мамаша!

Вот уже несколько дней, как я в турецкой столице. Просто не верится, а между тем так на самом деле. 25-го числа, в 4 часа пополудни оставил Одессу пароход «Одесса». По знаку капитана тронулся и как птица полетел в открытое море, окрыляясь парами и расстилая за собой волнующие облака дыма.

Тут на берегу машут нам платками, желая благополучия и счастливого возвращения. Вот на берегу плачет жена с маленькими детьми, по-видимому, еврейка, и провожает мужа своего куда-нибудь в Яффу, за гешефтами. Вот плачущая мать старается успокоить плачущих в свою очередь детей.

… Долго любовался я на убегающий от нас родственный край. Да, если мила Россия русскому, так она во сто раз милее для него в минуты грустного с нею расставания. Это испытал теперь я на себе. Вот один берег уже скрылся, другой еле-еле мелькает. Смотрю в морской бинокль — виднеется Днестровский лиман и Анкерман. Прощай, Россия! Прощай, дорогое Отечество! Дай, Бог, воротиться подобру-поздорову!

Люблю смотреть вообще на заходящее солнце, но в особенности на море. Ещё последние лучи солнца скользят по поверхности чёрно-зелёного моря. Вот красное солнце как бы уже тает, опускаясь в море, мигая последними лучами… Прелестная картина.

Уже совершенно свечерело. Море не шелохнётся, пароход идёт полным ходом и с шумом разрезает воды грозного Чёрного моря. Море как бы сердится и от ярости ревёт и испускает пену.

Я лёг на люк посреди моего соквартиранта в Одессе — купца Трофима Наумыча и ещё одного богомольца. Я попользовался их постелью, так как у меня ничего нет. Часа два я смотрел на безоблачное небо, и Бог знает, о каких величественных проблемах я не думал. Наконец, предавши себя на волю Божию и волю капитана, который за всех нас бодрствует, я уснул.

На рассвете, ещё далеко до восхода, я проснулся, так как достаточно прозяб от холодного морского ветра. Пробудившись, я сначала не знал, где нахожусь. Смотрю — ничего не видно, кругом вода. Как будто не верится, что я плыву по морю. Хожу по пароходу взад и вперёд. Все спят, только матросы, лениво растягиваясь, нехотя встают.

Вот и солнце восходит. Боже мой, что за величественная картина! На горизонте вдали виднеется дым. Смотрю в бинокль — пароход плывёт, вероятно, из Константинополя. Это, как оказалось, пароход «Цесаревич». На обоих пароходах — в знак приветствия — вывешены флаги. Пассажиры приветствуют друг друга маханием платков или же киданием шапок. «Кланяйтесь России!», «Поклон матушке России!» — кричат с нашего парохода… Наш пароход обогнал австрийский пароход, к видимой досаде немецкого капитана.

…Частью от холода, частью от голода, а частью от работы воображения над тем, что мне предстоит увидеть, я не спал ни одной минуты в эту ночь (перед заходом в Босфор — ред.) Около 3 часов утра 27 июня открылась перед нами Цареградская даль и туманный её берег. В 5 часов утра мы летели уже Босфором и, легко лавируя во множестве лёгких чалмоносных кайков, вступили в Золотой Рог, и Константинополь предстал пред нами во всей красе.

О сколько дум и чувств печали
Константинополь нам дарит.
И как о днях минувшей дали,
Он горько сердцу говорит.

Облокотившись на борт, я с наслаждением смотрел на чудные красоты природы и светлой мыслью переносился к минувшим событиям и к славе Константинополя, который раскрывался предо мною в очаровательных своих видах, с его султанскими дворцами и садами, с многочисленными мечетями.

…Попивши чайку, я пошёл пройтись по городу. Боже мой, что за безобразный город! Внутри он совершенная противоположность тому, что он представляет с виду. Улицы страшно узки, кривы, небрежно выложены диким камнем и засорены до бесконечности нечистотами и положительно заняты собаками. Вы себе не можете представить, сколько здесь собак!

…При входе в Софию поражаешься колоссальностью всего. Такого величественного храма не было и не будет. В настоящее время её ободранные стены, с целью уничтожения святых изображений, производят жалкое и тягостное настроение. Во время нашего посещения внизу шла проповедь какого-то муллы, при этом мы замечали прелестные картины, свидетельствующие о флегматичности и бесчувственности турок: весьма малая часть слушала муллу, размахивающего руками и о чём-то с пылом говорящего, а большая часть преспокойно, по три-четыре вместе, разлёгшись, вели беседы… В Софии в особенности поражает то обстоятельство, что она, при всей своей колоссальности, в высшей степени светла…».

 

«Стреляли…»

Об убийстве Императора Александра II написаны тысячи страниц исторических исследований. Вам же предлагается историческое свидетельство эпохи — небольшая запись из личного дневника скромного преподавателя духовного училища в Единцах, что в Бессарабии, Авксентия Стадницкого^[2]. В те дни, когда писались приведённые строки, автор был учителем уездного училища, в 1917 году он станет митрополитом Новгородским и Старорусским Арсением.

Покушение на императора Александра II. Рис. А. Бальдингер

«1881 год. 5-е марта, четверг.

Сегодня в конце первого урока в первом классе меня ученики с каким-то недоумением и боязнью спрашивают: «Правда ли, что нашего Императора убили?» Я, ничего не зная о совершившемся уже факте, пригрозил, чтобы они не занимались распространением подобных нелепостей, а лучше бы занимались своим делом.

Прихожу в учительскую и рассказываю учителям; они говорят, что и им подобные вопросы были заданы. Нам это казалось совершенно невероятным, и мы все смотрели на это как на выдумку, на утку, пущенную каким-то негодяем. Между тем слух об этом доходил до нас со всех сторон — ученики говорили, служители.

Пошли мы на почту тогда же, после первого урока — авось, узнаем что-нибудь. Ничего не узнали, так как там было много людей, и мы побоялись спросить смотрителя, всё-таки полагая, что это выдумка, за которую иногда можно поплатиться. По дороге зашли в бакалейную лавочку, содержимую итальянцем, спросили его:

— Что нового?

— Ничего.

— Мы слыхали, что стреляли в Императора.

— Да, — печально и как-то неохотно говорит он. — Стреляли, стреляли та и достреляли.

Этих слов достаточно было, чтобы мы более или менее удостоверились в подлинности факта. Но всё-таки сомнение брало верх. Наконец вечером мы прочли телеграммы в «Новороссийском телеграфе», и тогда-то мы удостоверились в зверском факте и понурили вниз головы.

Страшно и подумать! Страшно и верить, просто не хочется верить, но что делать, факт совершён! Чудесно избавляем был от пяти покушений, но наконец злодеи достигли своего — отняли у нас отца и благодетеля, который своими благими действиями мешал их злой крамоле. В самом деле, насколько я знаю, история не представляет нам такого зверского поступка с императорами. Чтоб в столице Император, окружённый свитою, был убит взрывом бомбы, брошенной каким-то негодяем Русаковым! Да что ж это такое! Покоя не дают ни дома, ни на улице — нигде; поистине трудное бремя власти, и именно здесь только Бог является покровителем и охранителем Царя.

Чего же достигли злоумышленники убиением этого благословенного Царя — 60-летнего старца? Ведь же не успел закрыть глаза почивший Император, как сейчас же заменил сын его. Если достигли чего, так это именно того, что затормозили развитие на пути реформ России. Как прекрасно начался этот 1881 год! Как пресса при свободе, данной ей после прошедшего тревожного времени, дружно действовала, раскрывая наши больные стороны и содействуя на пути реформ! Какие вопросы теперь только не подняты: о возвращении свободы Малороссии, педагогические реформы, для чего созван был съезд попечителей, вопрос о допущении семинаристов в университеты и всё это ещё не конченое; кто ещё знает, быть может, эти вопросы будут удалены на задний план, и возвратится опять прежнее тревожное время. Одним словом, грустно становится при мысли о таком зверстве, совершённом над одним из лучших царей. Так он поистине является освободителем христиан и крестьян, а поэтому ещё и мучеником за правду.

Как ни важна эта новость, но мы её в Единцах услыхали аж на пятый день. Вот что значит жить в захолустье. В других городах уже поприсягали новому Императору Александру III, а у нас еле-еле сегодня узнали. Слава Богу, к лету и в Единцах будет телеграф, тогда-то и мы будем получать известия, но не дай Бог получать такие печальные известия. Завтра, быть может, и мы будем присягать».

 

«Лейте свой керосин…»

На дворе стоит весна, первый её этап — по определению русского писателя М.М. Пришвина — весна света. Дни всё длиннее, солнце чаще сияет над нами, но тем не менее фонари всё ещё загораются на наших улицах и во дворах. Не может человек без света. А ведь были времена, когда жители выходили на улицу с фонарями, в которых трепетало пламя свечи…

В середине XIX века в обиход вошёл керосин, который на десятилетия стал верным спутником человека. В делах Новгородской городской управы мне встретились интересные документы, рассказывающие о работе городского освещения.

В 1881 году в Новгороде насчитывалось 340 светильников. Зажигались они с 15 августа по 15 апреля следующего года. Время освещения менялось в соответствии с долготой дня: в августе — с 7 часов, в сентябре — с 6 часов, в октябре — с 5 часов и в ноябре — с 4 часов вечера. Далее расписание сдвигалось уже в обратную сторону. Загораться фонари должны были по сигналам на каланчах. Как следует из условий, «подрядчик обязан до поднятия сигнала за час отправить фонарщиков к частям, откуда они по поднятию сигнала и отправляются немедленно к фонарям. Горение фонарей должно производиться до трёх часов пополуночи». Исключение предоставлялось фонарям возле дома губернатора, полицейской части водоподъёмного здания — здесь они должны были гореть до рассвета.

Кому же доверялось освещение города? Вопрос этот решался на торгах. Подрядчиком становился тот, кто запрашивал у городской управы меньшую цену за обслуживание осветительного хозяйства. Как следует из документов, несколько лет «заведывал фонарями» мещанин Явнер Стуринский. В 1880/81 годах за 325 фонарей ему причиталось 18 рублей за ночь. На них он покупал керосин, стёкла для ламп, рассчитывался с фонарщиками, которые зажигали огни. Приходилось быть рассчётливым, чтобы оставалась копейка и в свой карман. За освещением улиц следили участковые, брандмейстеры и назначенный член управы.

Сохранился рапорт — полицеймейстер доносил 18 августа 1881 года в управу, что «вчерашнего числа на Чудинской улице и вновь устроенному шоссе от Чудинской улицы к железной дороге фонари были зажжены лишь только в 11 часов вечера». Из управы немедленно последовало распоряжение: разобраться, «за сколько фонарей следует наложить штраф».

Дело же, по сообщению члена управы, оказалось в следующем: «…рабочий, зажигающий фонари на Чудинской улице и вновь устроенному шоссе, а также и на площади 1-й Софийской части, по случаю нанесённого ему извозчиком толчка упал, и несённые в корзине лампы рассыпались на дороге, из которых вылился керосин, почему он должен был возвратиться к подрядчику на дом и налить лампы вновь керосином. Извозчик скрылся…».

Поскольку случай оказался непредвиденным, штрафа на сей раз не наложили. Подряд на освещение фонарями с августа 1881 года по апрель 1882 в третий раз достался Стуринскому. Число фонарей увеличилось на 15, плата же возросла на 25 копеек. Трудно сказать, что стало далее с этим человеком, но в последующих документах он уже не значится. Вместо него появилось новое лицо — купец Виленкин.

Несколько документов за 1889 год сохранили жалобы и нарекания на плохое освещение улиц, но торги на следующий год выигрывает всё тот же Виленкин. В Новгороде в те годы насчитывалось уже 443 фонаря. И снова рапорты, жалобы, донесения.

«Большая часть фонарей, освещающих улицы города, очень плохо горят, а некоторые и совсем тухнут в половине ночи», — доносил участковый. Проверка 21 октября 1889 года в 2 часа ночи показала, что «на Петербургской улице, за исключением двух, все оказались потухшими, как равно и на площади, называемой Газоном, за исключением шести потушены. На улицах Лучанской, Конюшенной, Забавской и Предтеченской — ни одного фонаря».

Но купец Виленкин не давал себя в обиду:

«Почему полиция, следя за правильным освещением, замечает негорящие фонари, а не замечает, как крадут лампы из фонарей и выбивают стёкла?», — пишет он в объяснительной записке. В другой раз добавляет: «Если хотите, чтоб до утра горели фонари, то лейте свой керосин…»

* * *

Первые электрические фонари загорелись в Новгороде в 1910 году, в кремле, и новое изобретение быстро пронизало всю человеческую жизнь. Сегодня в Великом Новгороде насчитывается 9100 современных светильников, которые ожидают очередной реконструкции.

Да будет свет!

 

Ямщик, погоняй лошадей!

Мы все, наверное, читали, видели в фильмах такой вид транспорта — дилижанс. Он был распространён в XIX веке, когда железные дороги ещё не покорили пространства. Ездили на дилижансах и новгородцы. В городе имелось две конторы, организующие эти поездки.

 

 

Одну контору содержал купец Прокопий Антонович Манев. Главным маршрутом был Новгород — Ям Чудово. Это и неудивительно. Ведь в Чудове происходила перевалка пассажиров: одни из дилижанса торопились на поезд Петербург — Москва, а другие, покинув вагоны, торопились в повозку, идущую в Новгород. Рейсы совершались ежедневно. Первый дилижанс уходил утром в 6 часов. Билет на посадку в карете стоил 1 рубль 50  копеек, место снаружи (наверху) — 1 рубль. Второй рейс отправлялся в пять часов вечера. Билет в карете стоил уже 2 рубля, снаружи — всё тот же рубль.

Был ещё один рейс у маневского дилижанса — в Старую Руссу. Отправлялся он ежедневно в 8 часов утра. Билеты были дорогие: за место внутри кареты платить приходилось 3 рубля, за место снаружи — два.

Вторая контора принадлежала купеческому сыну Ивану Николаевичу Кононову. Дилижанс выполнял всего один рейс: в 6 часов утра отправлялся в тот же Ям Чудово. Цена билетов равнялась цене у конкурента.

Можно предположить, что в утренние часы через Чудово проходил наиболее удобный для новгородцев поезд. Дилижансы ходили, скорее всего, до 1871 года, когда вступила в строй узкоколейная дорога от Чудова до губернского центра.

 

Вот идёт пароход

Этот снимок невольно напоминает слова незатейливой песенки: «Пароход белый-беленький, чёрный дым над трубой…». Действительно, пароход белый, дым чёрный. Только пароход не отправляется, как написал издатель, а наоборот — причаливает к пристани на Торговой стороне. Почему именно причаливает? Потому, что он идёт против течения, вверх по реке, т. е. прибыл с нижней части русла. А там, в нижней части, находилась главная станция маршрута — Соснинская Пристань (сейчас — ст. Волхов Мост).

Появлению этой пристани посодействовала железная дорога, соединившая в 1851 году Санкт-Петербург и Москву. Это детище технического прогресса сокрушило устоявшуюся жизнь новгородцев, и не в лучшую сторону. Дело в том, что «чугунка» прошла мимо Новгорода. Вместе с чугункой ушёл большой поток товаров, который следовал по тракту через губернский город, не стало проезжавших путешественников, которые останавливались в местных гостиницах. Экономика города была существенно подорвана. Пострадали и горожане, отправлявшиеся в одну из столиц: нужно было добираться до Чудова, чтобы сесть там на поезд, или же, покинув вагон, искать лошадей до Новгорода. А каково-то после вполне удобного расположения в поезде трястись на почтовых — в пыли или по грязи?

Лет через пять такого житья новгородские купцы братья Забелины решили облегчить участь пассажиров, а заодно наладить новое дело: они создали Общество «Пароходство по реке Волхов», которое было Высочайше утверждено. Пассажирам, направлявшимся в Новгород или в столицы, предлагалось преодолевать расстояние в 70 вёрст (74,6 км) на комфортном пароходе: ни тебе пыли, ни ухабов.

К июлю 1858 года неподалеку от Чудова, в удобной бухте на Волхове была сооружена пристань, получившая название Соснинская: с причалом, вокзалом и буфетом при нём. Здесь на берегу был построен и первый пароход компании с весёлым названием «Красотка». 8 июля 1858 года состоялся её технический осмотр.

В составленном акте отмечено: «Пароход железный «Красотка» с машиною высокого давления в 60 сил, имеет длины 150 футов, ширины 16 футов, осадки в воде 3 фута при полном грузе в 6000 пудов. При пробном рейсе от Новгородской пристани вниз по течению Волхова пароход проплыл в 40 минут 14 вёрст, а вверх то же самое расстояние проплыл в 50 минут (скорость 19½ и 15⅔ в час)… Все части машины устроены в Санкт-Петербурге на заводе господина Нобеля.

Машина действует равномерно, не обнаруживая никаких толчков. Гребные колёса устроены по системе Моргана, вращаются в минуту от 42 до 45 раз. Самое судно сделано прочно, а внутренняя его отделка — с большим старанием и вкусом».

Фирма внимательно относилась к своим пассажирам. Если они прибывали в Чудово в ночное время, то могли занять места на стоящем у пристани пароходе и продолжить прерванный сон, так как пароход отправлялся в Новгород не ранее 6 часов утра, чтобы прибыть в город, когда уже открыты казённые и торговые учреждения, а на улицы выехали извозчики.

Место для пристани в городе было определено генерал-губернатором Филипповичем — против улицы Буяновской (буян, уст. — причал), на Торговой стороне, рядом с грузовой пристанью купца Ненюкова, на расстоянии 10 или 15 саженей друг от друга. Вот к этой-то пристани и направляется пароход.

Строения, которые стоят на первом плане, — это рыбные садки, хозяевам которых рыбаки сдавали свежий улов.

Новый вид общественного транспорта так полюбился новгородцам, что в скором времени в компании появился ещё один корабль с не менее выразительным названием — «Кокетка».

---

^[1] Это письмо, равно как и следующее, хранится в личном фонде митрополита Новгородского и Старорусского Арсения в Государственном архиве Российской Федерации (ГАРФ). Ф-550. Д. 493. Л. 1–7.

^[2] ГАРФ. Ф. 550. Д. 493. Л. 33–36.

Ирина Савинова